Mолодая Гвардия

«Они говорили на том характерном для Донбасса смешанном грубоватом наречии, которое образовалось от скрещения языка центральных русских губерний с украинским народным говором, донским казачьим диалектом и разговорной манерой азовских портовых городов — Мариуполя, Таганрога, Ростова-на-Дону.»

Ага! Вот это интересно. россияне пришли с войной в Украину ещё в 2014 году, в том числе и на Донбасс. Здесь же разворачиваются и события романа: во времена оккупации Добасса немцами (а именно, во время Второй мировой войны, в 1942-1943 годах).

Кстати, здесь стоит подчеркнуть, что роман написан по реальным событиям.

«А в иных домиках с закрытыми наглухо ставнями стояла такая тишина, что еще страшнее материнского плача, — дом или вовсе опустел, или, может быть, одна старуха-мать, проводив всю семью, опустив черные руки, неподвижно сидела в горнице, не в силах уже и плакать, с железною мукою в сердце.»

Воспринимается эмоционально сильно, особенно на фоне опустошённых войной городов и сёл Украины сейчас.

«Грузовик был полон имущества милиции и – милиционеров, в количестве значительно большем, чем требовалось бы для охраны имущества.»

Автор не постеснялся – во время совка! – упомянуть сверкнувших пятами милиционеров. Смело.

«Поселок Первомайский был самым старым шахтерским поселком в этом районе, – от него, собственно, и начался город Краснодон. Первомайским, или, в просторечии Первомайкой, он стал называться с недавнего времени. В прежние времена, когда уголь в этих местах еще не был обнаружен, здесь расположены были казачьи хутора, самым крупным из которых считался хутор Сорокин.

Уголь открыли здесь в начале века. Первые шахтенки, закладывавшиеся по пласту, были наклонные и такие маленькие, что уголь подымали конными или даже ручными воротками. Шахтенки принадлежали разным хозяевам, но по старой памяти весь рудник называли – рудник Сорокин.

Шахтеры, выходцы из центральных русских губерний и с Украины, селились по хуторам у казаков, роднились с ними, да и сами казаки уже работали на шахтах. Семьи разрастались, делились, строились рядом.»

Класс. Здесь развенчивается миф, распространяемый пропагандистами кремлёвского правительства, о якобы «исконно русских землях Донбасса».

«Со времени великого переселения народов не видела донецкая степь такого движения масс людей, как в эти июльские дни 1942 года. По шоссейным, грунтовым дорогам и прямо по степи под палящим солнцем шли со своими обозами, артиллерией, танками отступающие части Красной Армии, детские дома и сады, стада скота, грузовики, беженцы – то нестройными колоннами, то вразброд, толкая перед собой тачки с вещами и с детьми на узлах. Они шли, топча созревающие и уже созревшие хлеба, и никому уже не было жаль этого хлеба – ни тем, кто топтал, ни тем, кто сеял, – они стали ничьими, эти хлеба: они оставались немцам. Колхозные и совхозные картофельные поля и огороды были открыты для всех. Беженцы копали картофель и пекли его в золе костров, разведенных из соломы или станичных плетней, – у всех, кто шел или ехал, можно было видеть в руках огурцы, помидоры, сочащийся ломоть кавуна или дыни. И такая пыль стояла над степью, что можно было, не мигая, смотреть на солнце.»

Это описание я восприняла очень эмоционально. Ещё совсем свежи воспоминания о побеге масс людей подальше от взрывов ракет, присланных «для спасения» из россии. Эти потерянные взгляды, рыдание в груди, бесконечные очереди на выезд, мыкающиеся люди, смерти в новостях, нечем заправить машину, мужчины тягают мешки с песком, ломают указатели на дорогах. Безмерно уставший полицейский осматривает документы и заботливо безнадёжно желает доброго пути.

Только тёплый чай спасает хоть как-то. На заправке нас таких много: припарковавшихся и не двигающихся с места уже несколько дней. Не решаясь. Ни на что.

Мой центр условного равновесия был найден в заботе об окружающих людях. Хоть как-то это позволило выйти из оцепенения. Страшно было посмотреть в зеркало на себя тогда. Исхудавшее тело, измождённое лицо. Помню, как после бесконечных 6 суток в автомобиле, наконец-то получилось найти кровать и спать, спать почти двое суток подряд. Помню, как многие недели потом ещё я просыпалась в приступе паники, c сердцебиением: всего лишь от звука проезжающих по дороге фур. Все эти нервы, боль в сердце при мысли о тех, кто всё ещё Там, под прямыми обстрелами. Беззащитные, даже обречённые. Страхи о будущем. Неизвестность.

«Но если все усилия людей, сгрудившихся в таборе, сводились к тому, чтобы попасть на мост, все усилия военных людей, ведавших переправой, сводились к тому, чтобы не пустить этих людей на мост, а в первую очередь дать переправиться отходящим подразделениям Красной Армии, одни из которых шли на поддержку северного заслона южных армий, а другие должны были спешно отступить за Дон.

Иные организации стояли здесь так долго, дожидаясь очереди, что успели нарыть щели в земле. Иные разбили палатки, сложили временные очаги, на которых варили пищу. Лагерь был полон детей. И день и ночь тянулся через Донец сплошной узкий поток машин, людей, подвод, по обеим сторонам которого люди переправлялись на плотах, на лодках. Тысячи голов скота, мыча и блея, теснились на берегу и шли вплавь.

Переправу ежедневно по нескольку раз бомбили и обстреливали с самолетов немцы, и тотчас же начинала бить охранявшая переправу зенитная артиллерия, звенели зенитные пулеметы, и весь табор в одно мгновение разлетался по степи. Но только исчезали самолеты, как все вновь возвращалось на свои места.

Об убитых уже никто не заботился, их никто не убирал, не хоронил, и они лежали тут же целыми днями, разлагаясь на солнце.»

Меня передёргивает от ощущения пренебрежения к человеческой жизни и смерти. Похоже, здесь описано типичное советское восприятие (не)ценности человека, переданное по наследству современной россии.

«Иван Гнатенко, или запросто Кондратович, был одним из потомков тех поколений шахтеров, которые по праву могли считать себя основателями донецких рудников. И дед, и отец его, выходцы с Украины, и сам Кондратович — это были настоящие, милостью божией шахтеры-коренники, построившие Донбасс, хранители шахтерской славы и традиций, та шахтерская гвардия, о которую сломали себе зубы в Донбассе немецкая интервенция и белое движение в 1918–1919 годах.»

Эта цитата возвращает нас к тематике населения Добасса.

«Но это, как и все, что происходило вокруг, было уже безразлично ей, потому что та мера человеческих чувств и поступков, которая была свойственна ей и ее детям в обычной жизни, была уже не применима в той жизни, в которую она и ее дети вступили. Не только внешне, а и внутренне они уже жили в мире, который настолько не походил на привычный мир отношений людей, что казался выдуманным. Казалось, надо было просто открыть глаза — и этот мир исчезнет.»

Война подобна волне мощного цунами, сносящего всё на своём пути. Во время войны привычный образ жизни ломается настолько резко, что практически любому человеку приходится потратить много усилий, чтобы адаптировать свою психику к новым условиям.

Несколько примечательных моментов о жизни в оккупации.

«В эти первые дни существования под властью немцев никто из местных жителей не разбирался в том, какое немецкое начальство здесь временно, а какое постоянно, какая власть установилась в городе и что требуется от жителей, кроме того, что творилось у каждого в доме по произволу проходящих солдат и офицеров. Каждая семья существовала сама по себе, и, все более сознавая безвыходность и ужас своего положения, каждая по-своему применялась к этому новому и ужасному положению.»

«Генерал был очень чистоплотный человек; дважды в день, утром и перед сном, мылся с головы до ног горячей водой. … Но при этой своей чистоплотности генерал не стеснялся при бабушке Вере и Елене Николаевне громко отрыгивать пищу после еды, а если он находился один в своей комнате, он выпускал дурной воздух из кишечника, не заботясь о том, что бабушка Вера и Елена Николаевна находятся в комнате рядом.»

«Как это всегда бывает в трудные моменты жизни народов и государств, в душе даже самого рядового человека мысли о собственной судьбе тесно переплетаются с мыслями о судьбе всего народа и государства.»

«Партизан никогда не дорожит своей личной жизнью. Он никогда не ставит свою жизнь выше счастья родины. И если надо выполнить долг перед родиной, он никогда не пожалеет своей жизни.»

Очень в духе советской и рашистской пропаганды. В здоровом варианте, для каждого человека «личная жизнь» – это база всего, в том числе условного «выполнения долга перед родиной». У советских же граждан и граждан современной россии отбирают даже право на жизнь ¹ , преподнося этот акт как нечто великое и сакральное.

Украинский колорит.

«Ей было уже лет под пятьдесят, но во всех движениях ее, с какими она подавала на стол еду и убирала посуду, было что-то молодое, ловкое. Чисто прибранная беленая хата, украшенная вышитыми рушниками, была полна ребят — мал мала меньше.»

«Хиба ж вы не знаете, що у доброй украинской хати, як бы ни шуровав, всего ни съисты, ни скрасты, пока жину не убьешь! — отшутилась Марфа с таким девическим смущением, до краски в лице, и с такой грубоватой откровенностью, что и Иван Федорович и Нарежный прыснули в ладони, а Катя улыбнулась. — Я ж усе заховала! — засмеялась и Марфа.»

"Я по Харькову все пешком ходила, потому что один раз села в трамвай и так расстроилась — люди друг дружку толкают, оскорбляют, и я не за себя, а за них за всех расстроилась, — даже неудобно: военная, а у меня слезы текут, а мне вдруг так обидно и жалко стало за людей, «Ах, если бы вы знали, — думала я, — как у нас на фронте каждый день гибнут люди, тихо, без лишних слов, как они друг друга берегут, а не самих себя, а ведь это же ваши мужья, отцы, сыновья… Если бы вы только вдумались в это, вы бы вместо того, чтобы грубить, оскорблять друг друга, вы бы должны были уступать друг дружке дорогу, говорить самые ласковые слова, а если кого-нибудь невзначай обидели, утешить и погладить его по головке…"

Даже до современной войны я испытывала в Харькове подобные же переживания. По моим ощущениям, война 2014-2015 годов смягчила харьковчан. Текущая фаза войны сплотила людей ещё сильнее.

«Туркенич происходил из почтенной краснодонской семьи. Глава ее, Василий Игнатьевич, старый шахтер, уже вышедший на инвалидность, и жена его, Феона Ивановна, родом из обрусевших украинцев Воронежской губернии, всей семьей перекочевали в Донбасс в неурожайном двадцать первом году.»

«обрусевших украинцев Воронежской губернии» звучит прелестно, так как эта фраза намекает на очередную неудобную тему, которую кремлёвские пропагандисты предпочитают замалчивать.

«Будущее наших детей, нашего народа — в руках учителя,»

Это верное базовое понимание: что ребёнку (а иногда и взрослому) в уши вольёшь, такой результат и получишь. Сразу вспоминается взращиваемое в детях идолопоклоничество к Ленину, Сталину, Путину. Даже вырастая и — в благополучном варианте — получая доступ к альтернативному восприятию мира, не каждый человек научается критически мыслить и оценивать получаемую информацию.

«На веки вечные буду я горд тем, шо судьба судила мне, простому рабочему человеку, пройти свой путь жизни в нашей коммунистичной партии, пройти вместе с такими людьми, як Ленин и Сталин, шо открыли дорогу людям до счастливой жизни…»

Эту цитату я добавила лишь для примера, что мути коммунистического экстаза в романе тоже хватает.

«отделение солдат жандармерии под командой сержанта Эдуарда Больмана было направлено в парк рыть большую яму, в которой могли бы уместиться, стоя вплотную один к другому, шестьдесят восемь человек.»

Это просто кошмарно. Как всегда, когда речь идёт об умышленном убийстве людей, да ещё и в таких масштабах.

«Еще с ночи люди из ближних сел несли на базар овощи, хлеб, птицу, фрукты, мед. А городской люд вынес спозаранку — кто шапку, кто хустку, кто спидницу, кто чоботы, а не то гвозди или топор, или соль, или завалящего ситчику, а может быть, даже мадепаламу или старинного покроя платье с кружевами из бабушкиного заповедного сундука.

Редкостного смельчака или глупца, или просто подлого человека ведет в такое время на рынок нажива, — в такое время гонит человека на рынок беда да нужда. Немецкие марки ходят теперь по украинской земле, да кто их знает, настоящие ли они, и удержатся ли те марки, да и, откровенно сказать, кто же их имеет? Нет уж, лучше старинный дедовский способ, — сколько раз выручал он в лихую годину: я — тебе, а ты — мне…»

Сравнимо с оккупацией 2022 года. Только вместо «немецких марок» - российские рубли. И опять же, примечательно использование украинского языка, рясно по всему тексту.

«Ни в чем так свободно не проявляется народный характер, как в песне и в пляске. Олег с выражением лукавства, которое у него было не в губах и даже не в глазах, а где-то в подрагивающих кончиках бровей, с расстегнутым воротом рубахи, с выступившими на лбу под волосами капельками пота, свободно и почти недвижимо держа крупную голову и плечи, шел в присядку с такой — оторви голову! — удалостью, что в нем, как и в его бабушке, сразу стал виден природный украинец.»

Олег Кошевой — один из главных героев романа.

«Язва людоедства разъедает души уже не только отдельных людей, а целых народов, она угрожает существованию человечества…»

Идеальный финал.